Современная культура / Музыка

Татарские композиторы

Яхин Рустем Мухаметхазеевич

Яхин Рустем Мухаметхазеевич (1921)
Композитор, пианист. Автор фортепианного концерта, кантаты "Урал", сонат, всеми любимых мелодичных романсов, песен и других муз. произведений.

Звезда любви. Штрихи к духовному портрету Рустема Яхина.

Приближение к личности

"Искусство рождается в неволе, живет в борьбе и умирает на свободе!" — эта крылатая мысль, высказанная французским поэтом Андре Жидом, высвечивает одну из главных тайн художественного творчества. Лишь мощный духовный порыв к Свету способен подвигнуть мастера к поиску Истины и созданию подлинных шедевров. Известно, однако, что, хотя большие таланты во многом опережают свое время, все же они не всегда свободны от предрассудков и болезней эпохи. Более того, глубоко погружаясь в пучины душевных переживаний и исследуя их, они более уязвимы для соблазнов, чем их современники.

Но не эти падения составляют суть творческой личности, к пониманию которой трудно подойти через частности жизни, поднимаясь от множества весьма запутанных фактов к обобщениям. Более плодотворной представляется точка зрения антропософии, современной науки о человеческом духе, всматривающейся во внутренние импульсы, которые скрыты за внешней деятельностью человека. Антропософский метод, идущий от общего к частному, позволяет приблизиться к существу человека и ответить на вопрос о том, какого рода духовные и идейные течения вливаются в мир через конкретного индивидуума, насколько он реализовал себя в плане воплощения высших человеческих идеалов и требований духа времени. Таким образом преодолеваются многие мещанские оценки и на передний план выступает существо человека в его высшем, поистине космическом измерении. Здесь особую значимость приобретают не только творческие достижения, но и сердечное сострадание к братьям по плоти, терпение на пути духовного восхождения, жертвенность служения человечеству.

Личность Яхина дает богатейший материал для такого рода размышлений. Талантливый композитор, великолепный пианист, замечательный человек, он предстает как высокая индивидуальность, осуществившая свою жертву. Образ композитора, пленяющий необычайной возвышенностью, поэтичностью, является своего рода антиподом ограниченности и приземленное™ материально-рассудочного мироощущения, которым была поражена, как массовым заболеванием, его эпоха.

Наше знакомство с Рустемом Яхиным состоялось в конце 60-х годов, когда я приехал в Казань после окончания Московского музыкально-педагогического института имени Гнесиных и был принят в качестве скрипача-солиста в филармонию. В один из концертных сезонов были организованы авторские вечера Яхина, в которых мне было предложено участвовать. Тогда и началось наше общение с композитором. Мы оказались соседями (жили через дорогу) и часто репетировали у него дома, где царили свет, покой и чистота, во многом благодаря стараниям его матери Марьям апы.

Между нами установились теплые доверительные отношения, которые сохранились вплоть до кончины Рустема Хаджиевича в 1993 году. Вместе с тем они не переросли в очень тесную дружбу и в панибратство. Такое положение давало возможность сохранять независимость и критичность в наших отношениях, но в то же время избавляло от излишних условностей, позволяло быть откровенными. Несмотря на весьма ощутимую разницу в возрасте, мы делились своими проблемами и старались быть в курсе дел друг друга.

В начальный период нашего знакомства на меня необычайно глубокое впечатление произвела личность Яхина. Это было, пожалуй, одним из моих самых сильных казанских впечатлений тех лет. Исключительная обаятельность, мягкость, тактичность и незаурядный интеллект в сочетании с подлинным музыкальным дарованием, утонченным художественным вкусом — таковы были основные качества, выделявшие его на общем, весьма колоритном фоне татарской интеллигенции. Вместе с тем вызывало удивление, даже потрясение несоответствие между уровнем таланта Яхина и его социальным статусом, который резко противоречил стандартизированному облику советского композитора, господствовавшему в эпоху "развитого социализма".

Находясь в расцвете сил (его возраст еще только приближался к пятидесяти годам) и будучи известным музыкантом, он нигде не состоял на службе и жил на гонорары от сочинений, что было весьма затруднительно. Он также не был членом КПСС, не писал сочинений крупной формы (ни симфоний, ни опер, ни ораторий или сонат), не был женат. Все это считалось предосудительным. В особенности было недопустимо игнорирование монументальных жанров, по которым определялся ранг композитора в официальных кругах.

Приходилось слышать немало различных суждений по поводу из ряда вон выходящего яхинского феномена. Это были и экивоки на некую болезненность композитора, на слабость, чрезмерную утонченность психики или же на неприспособленность к жизни, и даже на интеллигентски трусливый уход от борьбы за "место под солнцем". Однако ни одно из подобных объяснений, происходивших из типичных соображений поверхностного, рассудочно-интеллектуального порядка, не могло быть принято как вполне истинное. От встреч и бесед с композитором, от совместных концертных выступлений всегда оставалось яркое впечатление общения с незаурядной личностью. обладающей необычайно развитыми психическими способностями, включая редко встречающийся ясный, живой ум, полнокровные чувства и волю. Под стать этому был и внешний облик композитора, выглядевшего приятным, неплохо сложенным, среднего роста человеком со здоровым цветом лица.

Можно было скорее всего предполагать наличие внутреннего раздвоения личности у художника, переживающего конфликт с консервативной средой. Но и это не соответствовало истине. Рустем Хаджиевич не был экстравертом, однако при желании он мог занять более активную позицию в социуме, стать прекрасным педагогом или исполнителем, чем он и занимался в молодые годы. Теперь же он казался вполне удовлетворенным именно положением свободного художника, что соответствовало его демократическим взглядам. Хотя это и входило в противоречие с существовавшей официальной установкой и требовало от него определенных внутренних сил, которых не замечали окружавшие Яхина люди с "трезвым" рационалистическим суждением.

Здесь была налицо ориентация личности, которая предпочитала не терять себя, не растворяться в вещах и событиях внешнего мира, но видела ценность жизни в углублении, погружении в свое внутреннее существо. Это не было абсолютным бегством от жизни. Художник хотел войти в нее как бы с другой, противоположной стороны, воздействуя на социум через художественное творчество. Проявления этого духовного устремления отчетливо наблюдаются во всех областях деятельности Яхина.

Яхин за роялем

Уже на самой первой репетиции с композитором, когда мы разучивали его скрипичную "Поэму", я был поставлен в тупик, ошеломленный авторским требованием делать постоянные резкие ускорения или замедления - то, против чего обычно борются педагоги, называя это комканием фразы. Меня это шокировало и показалось чудовищным актом растерзания музыкальной ткани. Я допускал возможность отклонений от темпа и ритма в рамках романтической традиции. Но так, как требовал автор, я не мог исполнить ни одной фразы. И голова, и руки отказывались принимать подобный "дилетантизм".

Еще большее потрясение ожидало меня, когда мы с грехом пополам добрались до среднего раздела пьесы. Яхинская исполнительская свобода, казалось, не подчинялась никаким традиционным канонам и не оставляла и следа от той ритмической организации, которая была указана в нотах. Не выдержав этого, я с жаром начал доказывать, что его спонтанные, чрезмерно импульсивные ускорения, применяемые чуть ли не в каждом такте, нарушают нормальное течение музыки, лишают ее необходимой размеренности, организованности. "Так никто не играет, это просто невозможно!" - наконец воскликнул я.

Тут Яхин преподал мне урок. Он не стал спорить, но просто несколько раз кряду сыграл в одухотворенном настроении те такты, где им делались необычные отклонения, а затем исполнил и "злостный" средний эпизод, полностью погрузившись в состояние скорби. Поразительно, но после этого я обнаружил, что от моего прежнего заштампованного понимания ритма не осталось и следа. Напротив, стало резать ухо трафаретное исполнение яхинской музыки, "расфасованной" по определенным долям такта и по существу лишенной живого начала, необходимой свободы. Позднее, присутствуя как-то на репетиции пианистки Флоры Хасановой, игравшей "Вальс-экспромт" Яхина, я попытался применить тот же педагогический прием, который продемонстрировал мне композитор. И был поражен необычайно раскрепощающему действию яхинского импульса на мышление исполнителя.

В дни первых репетиций имели место и другие откровения. В частности, одним из моментов, также вызвавших у меня первоначально весьма отрицательную реакцию, была яхинская манера исполнения виртуозных пассажей, орнаментированных фигурацией, и вообще быстрых технических мест, которыми изобиловала его музыка. Техника Яхина не имела той мощи, той токкатной силы и насыщенности звучания, которые отличали советскую фортепианную школу. Его пальцы едва касались клавиш, вызывая в стремительном движении ощущение полетности и невесомости. Это восхищало меня как слушателя, но в профессиональном плане противоречило существовавшим тогда канонам*.

Но опять-таки с течением времени я настолько вжился в яхинскую манеру игры, что начал прозревать своеобразие его эстетических ориентации. Стала проясняться их несовместимость с господствовавшим громогласным, сверхсамостным стилем исполнения. Он сокрушался, когда слышал ученически добросовестное "выстукивание" виртуозных мест в своих сочинениях, и в качестве компромисса нередко предлагал облегченные варианты.

С антропософской точки зрения можно сказать, что необычайная импровизационная свобода Яхина, не укладывающаяся в традиционные представления, так же как и воздушная "невесомость" его виртуозной техники проистекали из единого источника — из духовного стремления, направленного на преодоление механической природы фортепиано, одного из наиболее универсальных и вместе с тем механистически-материалистических инструментов нашей индустриальной эпохи. И для татарского искусства чрезвычайно важное значение имело то, что на долю гения Яхина выпало освоение именно фортепиано. Этот инструмент долгое время неохотно принимался национальной аудиторией. Но пианистический дар композитора успешно ломал этот барьер. Под пальцами замечательного музыканта рояль оживал, превращаясь в тончайший инструмент духа, и завораживал даже самых неискушенных слушателей.

В композиторской "лаборатории"

Эта область деятельности Яхина была наиболее закрытой для посторонних глаз.

Поэтому долгое время мое знакомство с процессом создания сочинений композитором оставалось весьма поверхностным и суждения о нем протекали в русле расхожих представлений. Он считался художником, несколько отставшим от современности и тяготевшим к мелодизму, который становился анахронизмом в советской музыке 60—70-х годов. Истоки музыки Яхина исследователи находили в старых добрых рахманиновских традициях и "наивной простоте" татарского народного мелоса.

Проникновение в творческую "лабораторию" композитора, приоткрывшуюся в процессе совместного музицирования, позволило иначе оценить этот феномен.

Особенно запомнилась мне совместная работа над скрипичной пьесой "Старинный напев", которая появилась на свет после долгих уговоров написать что-нибудь для учащихся в связи с публикацией сборника "Юный скрипач" под моей редакцией. В течение нескольких лет Яхин не давал никаких обещаний на этот счет и предлагал мне переложить для скрипки какой-нибудь из его романсов. Однако накануне выхода сборника в свет он неожиданно попросил заглянуть к нему и показал в черновом варианте пьесу, состоящую из двух чудесных тем. Обе они прекрасно "ложились" на скрипку, и мы тут же принялись срочно "дотягивать" сочинение для издания. Я внес небольших дополнения. Автор тут же согласился с ними. Однако мое предложение сменить тональность в пьесе с бемольной на диезную для удобства исполнения вызвало у него явное замешательство. Это не входило в его планы, но он, казалось, не знал, как отстоять свою точку зрения. Несколько раз он попробовал сыграть начало пьесы то в своей, то в моей тональности и вдруг, просияв, сказал: "Но ведь мой бемольный вариант звучит совсем иначе, как-то тепло!" Этим доводом были перечеркнуты все мои аргументы. Рустем Хаджиевич обладал исключительным внутренним ощущением тональности, которому полностью доверял.

Соприкосновение с романсной "лабораторией" Яхина открыло дополнительные свидетельства того, что основным мерилом истинного у композитора являлось внутреннее переживание, а не рассудочно-интеллектуальное размышление. Тут он отходил от официально принятого творческого метода "социалистического реализма", но подобно сюрреалистам погружался в подсознательное. Должно быть, душевные глубины не являлись для него чем-то смутным и неопределенным. Он, казалось, имел в себе еще и внутренний глаз, который видел с такой же ясностью, какой обладает внешнее зрение, и безошибочно определял не подвластные рассудку нюансы. Важная роль в этом познавательном процессе отводилась сердцу, посредством которого композитор, подобно духовидцам, тонко проверял интеллектуальные суждения. Его "вещее сердце" служило ему путеводной звездой в поисках художественной истины, придавало силы и смелости творческой фантазии.

Однако к овладению внутренним взором Яхин пробивался нелегко. Анализируя различные варианты мелодии, гармонии, фактуры для одного и того же романса, он подолгу вживался в их едва заметные различия, иногда дни и ночи напролет просиживая за работой. Бывало, он делился своими творческими проблемами с окружающими, вовлекая их в весьма утомительный поиск ответа на вопрос, какой же из вариантов лучше? Это были скорее риторические вопросы, не требовавшие ответа от собеседника. Было очевидно, что автор искал нечто внутри себя и совет со стороны не мог решить проблемы. Тем более, что такие советы чаще всего заканчивались суждением уставшего собеседника о том, что все варианты хороши, нужно лишь остановиться на любом из них. Решение в таких случаях находилось автором весьма любопытным способом. Когда физический организм композитора изнурялся от поисков и его сильный интеллект загонялся в тупик, автор целиком погружался во внутреннее чувство, не теряя, однако, самоконтроля и не впадая в транс. В этот момент он обретал своего рода прозрение, после которого всякие сомнения у него отпадали.

Показателен в этом отношении эпизод в работе над романсом "Туган ягым" ("Родной край"), ставшим впоследствии гимном Татарстана. Как-то в перерыве нашей репетиции Яхин взял со стола карандашный набросок нового вокального сочинения и, сидя за фортепиано, начал работать над ним. На вопрос, что это за произведение, он с вдохновенным чувством, с пафосом исполнил его и поинтересовался о впечатлении, произведенном этой музыкой. Здесь же присутствовал певец Эмиль Заляльдинов, который бурно похвалил сочинение. Я присоединился к нему, но, как это принято при прослушивании новых произведений, высказал наряду с одобрительным отзывом и свое пожелание: нельзя ли как-то изменить начальный мотив? Ведь он как две капли воды похож на первую фразу знаменитой арии "Мистера Икса" из оперетты Кальмана. И я, подражая пафосу Рустема Хаджие-вича, пропел популярные слова из арии: "Устал я греться!.."

Очевидно, это не было неожиданностью для композитора. Хотя он был несколько смущен откровенностью моего высказывания, но тут же наиграл несколько вариантов начального мотива, один из которых показался нам весьма приемлемым. Он начинался с другой ноты и был подан в ином ритмическом рисунке, чем в арии. Вслед за этим композитор в свойственной для него манере погрузился во вживание и опробование различных вариантов. Теперь это длилось недолго. Закончив свои экзерсисы, он вновь с пафосом заиграл первую версию. И стало ясно, что другого начала быть не может!

Тогда я не предполагал, что слушаю эпохальное (в полном смысле этого слова) сочинение, с которым мне пришлось вновь столкнуться в конце жизненного пути композитора. На сей раз я в качестве члена комиссии по выбору гимна Татарстана оказался свидетелем весьма острых перипетий. Реально конкурировали два произведения: упомянутый романс Яхина и народная песня "Тэфтиляу" в обработке Ф. Яруллина из балета "Шурале". Они олицетворяли две различные тенденции. Яхин-ское сочинение представляло собой новое европеизированное стилистическое направление, вызывавшее настороженное чувство, а "Тэфтиляу" - милую сердцу старую народную традицию. Во время предварительных обсуждений |.||и;| весов попеременно склонялась то в одну, то в другую сторону с некоторым перевесом яхинского сочинения. Но на заключительном заседании комиссия подавляющим количеством голосов высказалась именно за него.

"Тэфтиляу", восходящая к байту царицы Сююмбике, обнаруживает тесную связь с древним оккультным мотивом тао (дао), вводящим в душевные переживания, которые были присущи культурной эпохе прошлого, когда в представлении человека жили идеи о всеобщности, недифференцированное™ духовно-душевной жизни людей.

Тема Яхина обращена к индивидуальному началу в человеке и воспринимается как мощный порыв к будущему, к высшему человеческому идеалу. (В этом отношении тема романса в корне отличается от арии "Мистера Икса".) Таким образом, в теме Яхина претворена новая тенденция, присущая развитию современной духовной культуры.

Появление такого сочинения в творчестве Яхина нельзя соотнести со случайным наитием, зная о той титанической работе, которой он отдавался в поисках Музыкальной Истины. Это приводило к смелым решениям, вызывавшим немало кривотолков и даже непонимание. В частности, многих удивляло, как может композитор с ярко выраженным "национальным лицом" столь откровенно использовать в некоторых своих сочинениях мотивы и целые интонационные ряды, свойственные русской и украинской лирике. Иногда это связывалось с предположением, что автор, мол, "исписался". Но при внимательном рассмотрении вырисовывалась иная картина. Ведь к обоим стилям — и к национальному, и к инонациональному - автор обращался на протяжении всего своего творческого пути; следовательно, налицо музыкальное "двуязычие", присущее в известной мере всей татарской культуре советского периода. Подобно тому, как Яхин в совершенстве владел и русским, и татарским языками, он с равным успехом осуществлял свои намерения в обеих музыкально-стилистических сферах. Не случайно он популярен не только у национального слушателя, но часто его произведения исполняются на международных конкурсах имени Глинки и имени Чайковского.

Рустема Хаджиевича нисколько не смущало его музыкальное "двуязычие". В процессе нашей совместной работы над "Танцем" для скрипки и фортепиано, одной из его последних инструментальных пьес, написанной к татарскому спектаклю "Пеший Махмуд", он обратился к европейскому стилю. Это несколько удивило меня. На мой вопрос об оправданности такого выбора Яхин ушел от прямого ответа и заговорил о том, что у него есть еще и скрипичная соната, написанная в том же стиле в студенческие годы, что он хотел бы сделать ее новую редакцию.

Тут я вспомнил, что Яхин уже обращался ко мне лет двадцать назад с просьбой записать на радио эту сонату. Но в то время, к своему стыду, я прошел мимо этого произведения, посчитав его недостаточно яркой стилизацией под русскую романтику и посоветовав заново пересмотреть сочинение. Мне тогда показалось странным, что именитый автор "подсовывает" свое юношеское произведение, не имеющее отношения к национальной традиции и не соответствующее его имиджу татарского композитора.

Вместе с тем многое из написанного им в этом духе импонировало мне. Помню, как он расплылся в улыбке, когда я, наиграв на фортепиано его замечательный "русский" романс на стихи М. Тазетдинова "Если ты уйдешь...", отметил, что меня поразила и глубина созданного им музыкального образа, и то, как переданы тончайшие переливы душевных переживаний в теме, состоящей всего из нескольких нот.

После этих слов Рустем Хаджиевич с заговорщическим видом диссидента, коллекционирующего запрещенную литературу, достал откуда-то стопку карандашных эскизов и стал знакомить со своей "русской" музыкой, не востребованной обществом в те годы. Эти сочинения, в которых он общался с русской душой, были дороги ему, как если бы музыкант осуществлял библейский завет "возлюби ближнего своего, как самого себя".

Поговорили мы и на тему наличия в русской музыке пятитоновых попевок, что указывало на некоторое сходство древних пластов славянской и татарской культур. В таком ракурсе творчество композитора совершенно не представлялось космополитичным, не вызывало мыслей о забвении или "предательстве" национальных традиций. Тем более что Яхин с завидным постоянством возвращался в своем творчестве к сугубо пятитоновым темам, создав подлинные шедевры (также как "Соловей'' и "Мелодия сурная") в том традиционном народном духе, к которому мало кто из профессиональных композиторов решался обращаться в 70—80-е годы. Похоже было, что в чистой пятиступенной мелодии он видел как бы завет предков и испытывал к ней особый пиетет, стремясь передать ее будущим поколениям в первозданном незамутненном виде, подобно древнему религиозному верованию.

Эти воспоминания, нахлынувшие на меня во время репетиций "Танца", и разговор с композитором о его отношении к пентатонике привели к отчетливому осознанию того, что в основе яхинских критериев национального стояло нечто более высокое, нежели только формальные признаки. "Не буква, но Дух!" Это трудно было принять рассудком, но чувство говорило, что в исполняемом нами "Танце", в котором нет никаких внешних признаков пентатоники, все же просвечивает национально сущностное. Очевидно, не случайно татарский слушатель исключительно тепло принимает наряду с пентато-ническими опусами и другие яхинские сочинения, несущие в себе явные инонациональные приметы.

Духовное восхождение и судьба

Проводя перед своей душой образ композитора, лишний раз убеждаешься, что обычное рассудочно-интеллектуальное постижение весьма ограничено по своей природе и не раскрывает всей полноты человеческой личности. Трудно приблизиться к верному пониманию индивидуальности, не переживая ее судьбу всем существом и не учитывая тех сакральных истин, которые открыты лучшими представителями человеческого рода. Гете в своих духовных изысканиях подчеркивал: "Чувства не лгут, ошибается только рассудок". В этом аспекте жизнь Яхина предстает как путь духовного восхождения и обретения тех качеств, которые мало ценятся сегодняшним рационалистическим мышлением. В лучшем случае они считаются допустимыми у учеников духоведческих школ, пребывающих в тиши обители, но не у современного музыканта.

Первое, что бросалось в глаза и подкупало в общении с композитором - это его добросердечие, благорасположение ко всем без исключения, что воспринималось некоторыми как излишняя мягкотелость или даже беспринципность. Так, на заседаниях художественного совета Радиокомитета, где мы долгое время работали с ним, он никогда не подвергал уничтожающей критике слабые сочинения, но находил одобрительные слова, оставляя автору шанс дальнейшего самосовершенствования. Не удивительно, что среди весьма близкого окружения Яхина было немало людей, жизненное кредо которых не совпадало с его взглядами. Находились даже и такие, кто двулично говорил в глаза о поддержке, о приверженности благородным идеалам композитора, но в своей деятельности активно выступал против этого.

Рустем Хаджиевич не винил их. В его взглядах было нечто сходное с жизненной позицией Л. Толстого; "бороться с тем плохим, что есть в человеке, но не с самим человеком". Композитор предпочитал не опускаться до уровня активного неприятия, конфликтов и, если высказывал свои замечания, то делал это чрезвычайно тонко, тактично. Бывало, например, что в моих разговорах проявлялись нотки недовольства, осуждения или критики по отношению к оппонентам. Однако Рустем Хаджиевич тотчас же переводил беседу в иную плоскость. С присущей ему мягкостью, юмором он спрашивал, а не является ли моя отрицательная реакция результатом собственной же ошибки или несовершенства?

Допуская человеческие слабости и недостатки, он вместе с тем оставался приверженцем высоких идеалов, В частности, он культивировал в себе пиетет по отношению к художественной истине, не искаженной мирским расчетом, и в особенности ценил чувство индивидуальной свободы. Мне приходилось слышать из его уст: "Нам не нужен диктат в искусстве!" Однако, утверждая эту идею, он отнюдь не стремился вызвать чувства осуждения своих противников. Такое возможно, видимо, лишь в случае, когда человек взирает на других как на равных себе и видит в них свободных личностей, имеющих право на собственные взгляды. Когда он сознает, что человек в течение жизни может менять свои ориентации, подпадая под влияние различных тенденций, что человеческое существо не подвластно узаконенным идейным установкам, но неизмеримо шире этого.

Яхин не был ханжой. Это помогало ему видеть свой облик и свои слабости в реальном освещении и одерживать победы над собой. Сильным шагом в этом отношении стала его женитьба, которая была очень поздней. Незадолго до этого события он поделился со мной своими намерениями покончить с холостяцкой жизнью, обратившись, по обыкновению, с риторическим вопросом: "Как ты думаешь?..." Был ясно, что он многое передумал по этому поводу. Ему пришлось пережить борьбу со своим эго, говорившим, что столь радикальные изменения накануне приближающейся старости могут иметь для него отрицательные последствия. Однако он справился с собой. Его внутреннее существо больше тревожилось уже не за себя, а за женщину, которой он был увлечен в молодые годы и которая вновь возникла у него на жизненном пути. Этот смелый выбор, проистекавший из искренних, осознанных намерений, сыграл судьбоносную роль. Рустем Хаджиевич очень мужественно прожил свой последний этап, который принес ему серьезные испытания и значительные победы. Именно в эти годы ему удалось довести до совершенства многие свои человеческие качества, окончательно отбросить все ложные проявления самости, обрести исключительные кротость, терпение, человеколюбие. И во многом благодаря его жене, ее активной жизненной позиции творческий вклад композитора обрел в эти годы достойный общественный резонанс и официальное признание.

Какие же внутренние силы питали Яхина в его неординарной, нелегкой жизни? Он не был религиозным человеком, хотя в нем жило понимание святости, уважение к верующим. Не случайно, что он происходил из древнего рода священнослужителей. Однако этот источник духовных сил, дарующий некоторым его родным покой и равновесие, был закрыт для него как светского человека.

Сильную духовную подпитку давало ему, несомненно, музыкальное дарование, приобщавшее к силам высоких поэтических сфер. Рустем Хаджиевич не мог существовать без воспламеняющих душу стихов, музыки, живой беседы. Он мало ценил сухие рассудочные концепции, реагировал больше не на холодные абстрактные идеи, а на мысли, согретые чувством. Такое миросозерцание в своей подоснове восходит к культуре Востока, частично удерживающей свои позиции в современном татарском социуме. Восточное мировосприятие находит особую ценность в духовно-душевном, спиритуальном начале, видя в материальном лишь его отражение.

Такое воззрение, если оно становится судьбой, может принести определенное успокоение, но вместе с тем притупить внимание к проблемам и конфликтам реальной жизни. Нечто сходное было и в позиции Рустема Хад-жиевича. Его душа тосковала по теплу, находя его в самоуглублении, в восхождении из собственных сил. В этой уединенной работе она обретала себя, но в то же время отходила от внешних явлений, в которых ей виделось лишь одни суетные проблемы.

В годы "застойного периода", когда великие идеи свободы, равенства и братства, ранее тешившиеся в душах людей, были погребены под натиском материалистического стяжательства, поиск баланса, гармонии между духовным и материальным мог казаться не столь актуальным, нежели полное, радикальное отречение от иссушающей бездуховности, от приспособленчества. И здесь, вполне естественно, могли быть издержки у эмоциональной, впечатлительной яхинской натуры, стремившейся любым путем сохранить гибнущую духовную культуру.

Однако осознавал ли Яхин опасности одностороннего погружения в душевное, видел ли он иные пути выхода из гнетущей социально-политической атмосферы тех лет? К сожалению, на это вряд ли можно найти утвердительный ответ. В его жизни и творчестве имели место некоторая недооценка социальных факторов, уход от вопросов, вырабатывающих осознание деятельной сопричастности заботам мира. Всего этого можно было избежать лишь поднимаясь в мышлении к духовному, высоко сознательному мировосприятию, открывающему наличие в мире Всеобъемлющего, Всеобщего начала, к которому принадлежит и сам Человек. Однако постижение жизни с позиции духа решительно отвергалось научным мировоззрением в те годы. И проникновение в высшие сферы осуществлялось чаще всего по наитию, что вело к неминуемым противоречиям.

Это наблюдалось в определенной мере и у Яхина, со всей страстью художника отдававшегося искреннему эмоционально-душевному отношению к миру и острой интеллектуальной рефлексии. Необычайная сила ощущения своего внутреннего существа, не уравновешенная столь же интенсивным прочувствованием своей непреходящей духовной природы, приводила к тягостному переживанию чужеродности внешнего мира. Это неминуемо вызывало внутренний надлом, чувства одиночества, покинутости и собственной никчемности, выхолащивающие душевные силы. Отсюда, очевидно, частые жалобы на недомогание, стремление к уединению и те драматические, а порой и трагические коллизии, которые пришлось пережить композитору. В этой недооценке духовного начала мира, возможно, лежит причина отказа художника от сонатных форм и симфонических жанров, которые в современной музыке представляют возможность подступать к высшим абстракциям и обобщениям, воплощать конфликтное содержание. Но именно этого Рустем Хаджиевич избегал и в искусстве, и в жизни.

И все же надо признать, что он в целом выполнил свою особую миссию, внеся существенный вклад в разрушение губительных принципов вульгарно-материалистического миропонимания и в созидание высоких эстетических ценностей. Всем своим существом он ниспровергал идеалы грубой приземленности, консервативности, увлекая своим искусством и профессиональных музыкантов, и массового слушателя в светлые одухотворенные поэтические выси.

Жизнь его продлилась семьдесят два года - ровно столько, сколько, согласно антропософии, отпущено человеку космическими часами для выполнения своего предназначения. Именно через этот временной промежуток человек чувствует зов своей звезды. И если перед ним не поставлены новые задачи, но исполнена основная судьба, то он уходит ровно в срок.

Яхин был рожден под созвездием Льва, наделяющим человека благородством и душевной силой, подпитывающим его теплом любви и светоносной мудростью Солнца. Все это излучается в его лучших творениях, несущих импульс к созиданию нового Человека — Человека совести, истины и любви.

Шамиль Монасыйпов,
кандидат искусствоведения,
заведующий кафедрой татарского традиционного
исполнительского искусства
Казанской государственной консерватории,
заслуженный деятель искусств Республики Татарстан,
лауреат премии им. М. Джалиля.
Автор статей по истории татарской культуры,
антропософских сочинений в области музыки.

Материалы подобраны
Эльмаром Муствфиным